Портрет писателя в детстве (Часть 2)
Закончив полторы главы, я почувствовал, как меня охватывает странная экзальтация. Как оказалось, у меня случился первый приступ тяжелого заболевания, которое я зову литературным безумием; самым серьезным его симптомом является непреодолимое желание рассказать кому-то о замечательном романе, который сочиняешь.
На следующий день в обеденное время я поймал своего лучшего школьного приятеля.
— Слушай, я хочу тебе рассказать про историю, которую сочиняю, — сказал я.
— Что? — спросил он, обернувшись ко мне без особого интереса.
— Ну, слушай же, — упрямо сказал я и стал пересказывать ему историю теми же великолепными словами, которые поведал бумаге, поскольку они, естественно, накрепко врезались мне в память.
Мало-помалу по мере моего рассказа его взгляд становился все более внимательным, пока его лицо не приобрело выражение почти мучительного интереса, когда я добрался до того места, где отложил ручку, и должен был остановиться.
— А что было дальше? — спросил он.
— Пока не знаю, — ответил я.
Он схватил меня за руку.
— Дай почитать книжку, когда дочитаешь, чур, я первый, ладно? Никому не давай ее до меня!
— Ладно, — смущенно буркнул я и побрел прочь; волнение теснило мою грудь.
Он явно пропустил мимо ушей мои слова о том, что книжку пишу я сам. Он решил, что я читаю напечатанную книгу, написанную настоящим писателем, и она показалась ему такой увлекательной, что он тоже захотел ее прочитать.
В тот момент я осознал себя писателем: мне удалось заиптересовать потенциального читателя, и я понял, что никакое другое поприще меня не привлекает. И никогда в последующие годы не сомневался в своем писательском призвапии. Когда я через восемь глав бросил «Гринвильских приятелей», то только ради того, чтобы приняться за новую историю.
Следующей вехой на моем творческом пути стал 1934 год, когда я перешел в средпюю школу. Отец, наблюдая за тем, как я строчу, и имея врожденное уважение европейца к образованию и литературному таланту (даже сомнительному), решил, что мне нужна пишущая машинка. Единственная трудность состояла в том, что в то время пишущая машинка относилась к покупкам того же уровня, как норковые шубы или яхты: мы не могли ее себе позволить.
Не знаю, сколько пришлось копить моему отцу, но в конце концов он напал на добрый старый «Ундервуд №5», который отлично работал и стоил десять долларов.
Но не только пишущей машинкой я обязан отцу. Он сделал гигантский шаг вперед, настояв на том, чтобы я научился как следует печатать. Как-то через несколько дней он подошел ко мне, когда я сидел за машинкой. С минуту он глядел на меня с отеческой добротой, как вдруг заметил, что я отыскиваю с трудом букву за буквой на клавиатуре и, отыскав, ударяю по клавише негнущимся пальцем.
— Я видел, как печатают на машинке всеми десятью пальцами, как будто на пианино играют, — сказал он.
— Я не знаю, как это делается, папа, — отозвался я.
Тогда он положил руку на машинку и сказал:
— Хорошо, тогда пойди и узнай. Если я еще раз увижу, как ты тыркаешь одним пальцем, я заберу у тебя машинку.
|